Ошибка

«Я понял. Я все понял.
Сон становится прошлым,
Бог становится пошлым…»
Павел Кашин.

В переполненном людьми и отходами городе он ждал своего судьбоносного часа. Он бродил по улицам с безучастным лицом из дома в дом – на работу и обратно; утром и вечером; изо дня в день; из года в год. Он жил недалеко от своей службы, от своего гуманного рабства, своей разбитой о скалы рутины мечты. Несколько кварталов, всего полторы тысячи двести четырнадцать шагов – от двери до двери. Он не помнит уже, когда именно он рассчитал, скорее всего это случилось когда он смирился.
У него, как и у всех были когда-то друзья и подруги. Он как и все в компании старался выделиться на их фоне. Были и поражения, если он бы знал заранее, что поражения эти всего лишь несколько минут стыда или легкой обиды, но в основном были победы. Победы слабо сказано, это были настоящие триумфы!
Нет, конечно, он не делился с друзьями этими триумфами – нет! Не в коем случае! Это может обидеть. Он прекрасно знал, что это за секунды, переходящие в минуты, а позже и в часы переживаний трагедии падения, бессилия, слабости. Это те самые позорные моменты, будто ты попадаешь в поле пристального внимания своих близких, но в то же время не родных людей. Словно ты падаешь и знаешь, как будет больно, а поддержки, к которой ты привык, не будет, и от этого еще больнее, точнее больно так, что сам удар после падения оказывается легким ушибом. Поэтому он старался скрыть свои победы, так же как и поражения, после того, как он первый раз сам попал на эту надуманную, по большому счету, голгофу.
Он скрывал. Он начал мечтать. Он влюблялся и страдал. Он боялся и сражался со своими слабостями. Он шел по жизни уже один – он так привык. Без судов и помощи друзей. Да, он разделял и соблюдал все законы и правила своих друзей. Он так же нес ту самую общую совесть. Он помогал, когда мог, но не просил помощи, когда она была нужна ему. И тем самым он отдалился от друзей. Круг друзей сузился, круг знакомых рос. И его начала подгрызать где-то в глубине тоска. Он решил вернуться как друг и началось.
Чьи-то свадьбы, разводы, сцены в подъездах, песни в переходах, водка и индустриальный снег вместо закуски. Новые знакомства и отчисление из института – юность. Бесшабашная, без оглядок и осуждений, без совести, без чести, без сожалений. И это было чертой. Окончательной и безоговорочной чертой между прошлым и будущим.
Он опомнился быстро. Довольно быстро, надо сказать. Когда в этой странной веренице событий он увидел несоответствия его морали и его совести, его чести, что он так хранил, и действительности, с которой он решил вновь сблизиться.
Почему? Когда? И где он был, когда все во что они верили стало пылью, и то что они считали грязью стало нормой? Где те голгофы, которых он так боялся? Где те осуждающие взгляды и высокоморальные речи? Где эта преданность и честь? Где совесть? Где все стремления исправить мир? Этого уже нет! И никогда не вернется.
А он остался один. Он уже упустил время перемен души и сердца. Земля для него вертится так же как и тогда. И правила для него не поменялись. Они не менялись и для остальных – они банально сдались.
Сдались как и он, когда принялся считать шаги и перестал замечать свое одиночество и стыд за детскую наивность чистоты этого мира, за мечты сделать его лучше и чище, за свою жертвенность и слезы отчаяния, за борьбу с ощущением лезвия в шкафчике над раковиной в ванной, его желание держать это лезвие в окровавленной руке.
Нет. Это было бы полным враньем. Он один никогда бы не справился с этими думами, переживаниями, терзаниями, желаниями. У него всегда был друг. Самый близкий друг. Самый родной ему человек – мать. Она всегда знала, что ему сказать, как сказать и, самое главное, чего и когда не говорить. Он мог это все стерпеть пока она была в досягаемости. До тех пор пока он мог в любой момент прийти к ней и помолчать за чашкой чая, слушая ее бредни про повышение цен, про политиканов, повышение пенсии и ее, цинично не уходящей боли в области поясницы. И, уходя, подложить ей немного денег в кошелек. Молча и незаметно.
И вдруг ее не стало. В тот самый момент, когда она была действительно нужна. Он опомнился только через несколько дней. Страшно было даже подумать, что все эти дни он не понимал, что произошло. Он устраивал похороны, бегал по инстанциям, выбивал, добивался, уговаривал, снова бегал. А очухался только сейчас – один над крестом на кладбище с какими-то синими цветами – мама любила такие – и осознанием своего полного одиночества.
Друзья давно стали знакомыми, даже не приятелями, подруги чьими-то женами, матерями или остались теми же шалавами*, мечтающими о замужестве, но при этом не пропускающими ни одного мало-мальски сносного члена.
Теперь он не искал, а ждал…
Мысли давно забинтованы в тетрадях с летописью прошлой жизни. Они больше не тревожат. Лишь изредка, среди ночи, он не может уснуть от колючей проволоки воспоминаний, что сдавливает голову. Тогда в его кухонном окне зажигается свет и горит всю ночь – он пьет чай, разбавляя в нем опиум.
Засыпает он уже в забытьи… Когда солнце первыми лучами оповещает о новом дне ожидания того самого судьбоносного часа, когда встанет все на свои места. И чуть светлее станет в этом мире, на этой земле кому-то за стеной, кто будет стоять с уже остывшем кофе у постели любимой, украдкой, тайком, забыв обиды и грязь быта, наслаждаться музыкой ее дыхания, сквозь тишину захлебнувшегося ожиданием и опиумом сердца.
Ошибка…
Глупая…
Бездарная…
Где ее он мог совершить? Где он мог пропустить?
Ему теперь все равно. Его тело здесь, а душа уже… А где она?
Где ей быть, если он не нашел в себе силы смериться и быть как все. Стоять по горло в этой смерди и высматривать секунды, когда он может не лгать себе, не скрывать от других? Где ей быть, если он не нашел в себе силы что-то изменить. Что-то сохранить из тогда, когда оно было? Где ей быть, если он смог это пронести внутри себя и не предать? Где ей быть если он сам решил бы, что ей не место здесь или там или где-то еще? Ведь если плесень есть то она поражает все и везде.
Она растворилась вместе с опиумом в желудке за секунду до смерти.
Это просто ошибка. Его, моя, твоя, если ты решился погрустить и задуматься.
Забудь…
Рассосется…
Мой рассказ кончился, а ты, мой дорогой читатель забудешь о нем, не успев закончить свою следующую трапезу, побаловав себя пирожным или бутылочкой пива.

Шалава* – в переводе с татарского – болото. Такое прозвище получают от общественности или от знакомых девушки и женщины «слабые на передок» (прим. автора.)